подмалевки недурно. Обратите внимание на колорит…
Володя молчал. Женя тоже. А Леля Бам спросил:
— А где нос?
— Будет нос. После, — пояснила художница.
— А губы?
— Тоже после. Хорошо, хорошо, — сказала Ольга Викторовна и позвала Самсона.
Долговязый Самсон, обутый в шикарные солдатские ботинки и защитного цвета брезентовые обмотки, потрепал меня по щеке и сказал:
— Пацан, кажется, что-то напишет.
Мы покинули добрых художников и направились к пещере. Женя сказал, что он заглянул бы в нее, если бы был у него карманный фонарик.
— А́ ну ее! — махнул рукой Леля. Он был старше всех нас, и ему было виднее.
— А я пойду, — сказал бесстрашно Володя и сделал несколько шагов вперед. Но я ухватил его за рукав.
— Не пущу, — сказал я решительно. — Скажу папе и маме.
— Ну и говори!
Женя попытался образумить Володю.
— Может обвалиться свод, — сказал он весьма авторитетно.
Володя послушался, но предупредил, что в следующий раз никто его не удержит. И швырнул камень в черную пустоту.
Здесь уже делать было нечего, и мы пошли восвояси — вниз по узенькой улочке.
Через несколько дней я снова стоял перед «мышонком с оттопыренными ушами», как прозвал брат мой автопортрет. Я на него не обижался. «Неча на зеркало пенять, коли рожа крива»… Я очень, очень не нравился самому себе.
Я снова клал на черную краску коричневую, потом коричневую на черную, накладывал на лицо белила, а на губы — киноварь. Немного погодя я снимал краску ножиком и подбирал другие цвета.
Ольга Викторовна поощряла мои «творческие поиски». Много позже я узнал, что именно так назывались мои попытки что-то делать со своим изображением.
Сергей Михайлович и Самсон давали советы, однако Ольга Викторовна возражала против них:
— Не надо. Пусть развивает свое виденье.
Сначала мне казалось, что нос на картине слишком длинен и тонок, потом, наоборот, что он короток и толст. Относительно пропорции у меня тоже были свои соображения. Но очень нравилась мне пуговица зеленовато-красного цвета. Я, кажется, изобразил ее натурально, и ничего менять в ней не хотелось. Но ведь пуговица, кажется, не главное в портрете.
Одновременно о портретом, то есть параллельно с ним, я писал пейзаж с натуры — крыши домов, на которые я смотрел с высоты балкона Булаковских. Володя занимался горшками, а Женя и Леля писали вазу с цветами.
Наступил день, когда Ольга Викторовна сказала:
— Довольно. Теперь его можно только испортить.
Все наше художническое общество пришло посмотреть на мой шедевр.
— М-да, — сказал Сергей Михайлович как бы про себя. — Может, подправить щеки и брови?
Самсон добавил:
— А губы? Что они, так и останутся малокровными?
Женя и Леля заявили, что надо бы портрет подчистить. А Володя молчал — по-моему, моя работа вовсе не нравилась.
Ольга Викторовна заключила:
— Нет, мы не будем трогать. Портрет закончен. — И обратилась ко мне: — Жора, это совсем неплохо. Когда высохнет краска, отнеси его домой и покажи своим… Нет, ничего не надо трогать. Пусть останется первозданным…
Много лет спустя я оценил ее совет. Может, это несколько и самонадеянно в отношении моего первого автопортрета, но, мне кажется, решение Ольги Викторовны перекликается со знаменитым советом «высоковельможного и превосходительного мессера Бенедетто Варки», который сказал Бенвенуто Челлини по поводу его автобиографической рукописи, что «эта простая речь… больше удовлетворяет в этом чистом виде, нежели будучи подскобленной и подправленной другими».
Может, именно это самое и имела в виду Ольга Викторовна?
Я задаю себе этот вопрос каждый раз, когда мне приходится бывать на могиле Булаковских на московском Новодевичьем кладбище. И всякий раз, когда гляжу на автопортрет «бледного мышонка с оттопыренными ушами».
РЕЛИКТЫ И РАРИТЕТЫ
Жить в Абхазии и не интересоваться историей и археологией почти невозможно. На каждом шагу свидетели прошлого, причем далекого. Один наш юный друг показал нам камень, на котором явственно был отпечатан рак или нечто ракообразное. А другой притащил тяжелый камень с изображением скелета рыбы, — может, это была кефаль или ставрида. А может, скумбрия. Не исключено, что даже форель. Одним словом, рыба.
Этот пацан с каменной рыбой назвал свой булыжник раритетом. Мы расхохотались и стали орать на всю поляну:
— Раритет! Раритет! Раритет!
Нам это слово почему-то понравилось. Мы не знали, что с ним делать, и продолжали горланить.
Вдруг я вижу перед собой человека в шляпе и пенсне. Немножко похожего на Чехова. Таких людей все почему-то называли профессорами. В самом деле, если глаза твои видят плохо и ты носишь очки, а на голове шляпа, значит, ты и есть профессор.
— Мальчик, — говорит профессор, обращаясь ко мне. — Поди сюда!
Я несмело подхожу к нему. Гляжу на него вопросительно.
— Ты знаешь, что это за слово «раритет»?
— Нет, — говорю я, краснея. — Этому слову нас научил вон тот мальчик.
— Так, — продолжает профессор, — ты произносишь слово, не зная его значения?
Я молчу.
— Так вот, слово «раритет» происходит от латинского. И означает что?
— Не знаю.
— Оно означает… редкость. Да, редкость. Древняя монета, например. Или древняя обиходная вещь. Понял?
Я кивнул и убежал. Даже «спасибо» не сказал. Все как-то неожиданно произошло.
Друзья обступили меня, и я им сбивчиво объяснил, что значит «раритет».
Каково было мое удивление, когда, придя домой обедать, я увидел этого самого профессора за столом.
Отец сказал мне:
— Познакомься: профессор Бунаков Александр Николаевич.
Профессор протянул мне пухлую белую руку.
— Это был ты? — спросил он.
Я кивнул.
— А это Володя, — сказал отец, представляя профессору брата.
После этого профессор в двух словах рассказал о том, как на поляне по дороге к нам познакомился со мной.
Но мой рассказ совсем не об этом, а об исторических реликтах и раритетах…
Однажды, когда мы с моими друзьями отдыхали в тени мимозы после очередных неистовых игр и шалостей, мой брат Володя вспомнил про каменную рыбу и про рака.
— А я знаю места, — сказал Женя Куценко, — где много старинных вещей. Они валяются почти на земле.
Я загорелся и вопросил:
— Где?! Где?!
— Знаю, — таинственно продолжал Женя.
— Секрет?
— Нет, не секрет.
— Тогда назови!
Женя сказал, что если немного покопать у Венецианского моста или возле римских ванн, то можно кое-что и выискать.
Венецианский мост… Римские ванны… А базилика? Которая за мостом…
— Тоже хороша, — подтвердил Женя.
Но где этот мост? Где ванны? Где базилика? Мы слышали о них, мы даже знаем, что они недалеко от Красного моста, где начинается Венецианское шоссе… Оно вьется по-над берегом реки Басла́. По что же из этого следует?..
А вот что,
